АНТОН ЧЕХОВ И ГЕРМАН МЕЛВИЛЛ В «БОЛЬШОМ ВРЕМЕНИ»

M.Kalinichenko, Rivne, Ukraine

Немногочисленные попытки энтузиастов компаративистики отыскать па-

раллели между Чеховым и Мелвиллом все еще выглядят чем-то искусствен-

ным, едва не экзотическим. Например, Говард П. Винцент написал несколько 

слов о том, что знаменитая фраза «Зовите меня Измаил» столь же много-

значна и символична, как и тот загадочный, издалека донесшийся звук, кото-

рый раздается во втором действии пьесы «Вишневый сад» [Говард П. Винцент 

1967: 61]. В 2002 г., российский журнал «Октябрь» инициировал сравнение ро-

мана «Моби Дик» с книгой «Остров Сахалин» в аспекте геопоэтики. Резуль-

тат оказался скорее негативным. Роман Мелвилла признали произведением, 

отразившим экспансионистскую устремленность Соединенных Штатов в бес-

крайние просторы Тихого Океана. А книгу Чехова сочли свидетельством не-

способности Российской империи выйти за пределы ее сухопутных границ. 

Впечатление такое, что компаративистике не удается увидеть Чехова и Мел-

вилла в общем для них историко-литературном контексте. 

Но этот контекст существует. Оба писателя оказали значительное влияние 

на судьбы своих национальных литератур. Чехов – ведь помним слова его зна-

менитого современника? – «убивал» реализм и весьма преуспел в этом деле. 

Его усилиями российская словесность вплотную приблизилась к черте, за ко-

торой открылось пространство идейных, стилевых новаций модернизма.

Мелвилл, при жизни забытый на родине, приобщился к радикальным переменам 28

в ее литературе только в двадцатом столетии. Но уж тогда, в 20–30 годы, спох-

ватились сразу все – и писатели, и критики. Всем стало ясно, что они не суме-

ли вовремя разглядеть грандиозное национальное достояние – собственного, 

американского пророка, учителя модернизма, «американского Джойса» [Дел-

банко 2005: 7].

Получается, что в литературном процессе Чехов и Мелвилл – фигуры одно-

го масштаба, художники, делавшие одно, общее дело. И это обязывает компа-

ративистов взяться за работу. Горизонты открываются широкие. 

Главным условием встречи культур и литератур М. Бахтин, как известно, 

считал «участное» (т.е. в концептуальном поле его идей – диалогическое) вос-

приятие «другого». И литературная теория должна быть именно «участной», 

берущей на себя ответственность за возможность выхода в непрерывность су-

ществования культурной традиции, в «большое время», в котором каждый 

смысл остается живым и действенным именно потому, что к его бытию приоб-

щается «другое» сознание. 

Мы попытаемся прояснить, насколько близки Чехов и Мелвилл в художе-

ственном открытии того типа человека, в котором воплотилась одна из глав-

ных духовных коллизий модернизма. Это человек, превратившийся в раба 

собственного «Я», утверждавший свое гордое одиночество в мире и – одновре-

менно – трагическую обреченность, экзистенциональную бесперспективность 

такой самореализации. Этот духовный тип стал объектом теоретической реф-

лексии в книгах Ф. Ницше, А. Бергсона, З. Фрейда и вдохновил на переломе 

девятнадцатого и двадцатого столетий многих художников. 

Человека, которому предстояло стать доминирующим типом в эстетике мо-

дернизма, Чехов воспринимал в соотнесении со своими собственными эти-

ческими представлениями. В конце ноября 1888 года он убеждал А. С. Суво-

рина: «Вы и я любим обыкновенных людей, нас же любят за то, что видят 

в нас необыкновенных… Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей. 

Отсюда следует, что если завтра мы в глазах добрых знакомых покажем­

ся обыкновенными смертными, то нас перестанут любить, а будут толь­

ко сожалеть. А это скверно» [Чехов 1974п: 3, 78]. 

Чеховское понимание диалектики «обыкновенного» и «необыкновенного» 

проявилось в этом суждении вполне определенно. Те, с кем он не соглашался 

и кого с иронией называл «добрыми знакомыми», привыкли противопостав-

лять «обыкновенность» и «необыкновенность». Его собственные представле-

ния о человеке намного сложнее. Диалектика «обыкновенного» и «необыкно­

венного» обусловлена у него представлениями о том, что выдающиеся духовные 

качества личности обязывают к такому ее самоопределению, которое исключает 

малейшую возможность противопоставления людям «обыкновенным». 

Он с тревогой наблюдал за тем, что происходило в душах многих современ-

ников. Чехова настораживало не только их стремление ощутить себя «необык­

новенными» людьми, возвыситься над серой толпой, но и желание непременно 

преодолеть в себе то, что они были склонны считать собственной «обыкновенно­

стью». Герои многих его произведений страдают именно от осознания своей по-29

Антон Чехов и Герман Мелвилл в «Большом времени»

груженности в невыносимо скучную, пошлую обыденность. Никитин в рассказе 

«Учитель словесности» записывает в дневнике: «Где я, Боже мой? Меня окру­

жает пошлость и пошлость. Скучные, ничтожные люди, горшочки со смета­

ной, кувшины с молоком, тараканы, глупые женщины… Нет ничего страш­

нее, оскорбительнее пошлости. Бежать отсюда, бежать сегодня же, иначе я 

сойду с ума!» [Чехов 1974с: 8, 332]. Андрей Прозоров в пьесе «Три сестры» го-

ворит о том же: «…Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому 

снится каждую ночь, что я профессор московского университета, знамени­

тый ученый, которым гордится русская земля! [Чехов 1974с: 12, 141]».

Такие настроения пробуждают мучительные думы чеховских героев о «нео­

быкновенной» жизни, исполненной высокого смысла. Но непростую диалекти-

ку «обыкновенного» и «необыкновенного» они, в отличие от самого Чехова, не 

понимают. Не догадываются, что возможность духовного взлета личность спо-

собна обрести в самой себе, в собственной человеческой сущности. Они жаж-

дут вырваться из скорлупы бытия, которое презирают. Именно так думает учи-

тель Никитин: «Ему захотелось чего-нибудь такого, что захватило бы его до 

забвения самого себя» [Чехов 1974с:, 8, 330]. Вера Кардина (рассказ «В родном 

углу») тоже готова отдать собственную жизнь «… чему-нибудь такому, чтобы 

быть интересным человеком, нравиться людям…» [Чехов 1974с: 9, 319–320]. 

Важно подчеркнуть, что в стремлении своих героев к «необыкновенной» жиз-

ни Чехов видел опасную («это скверно»), на его взгляд, составляющую. Они на-

чинают верить в собственное право возвыситься над массой «обыкновенных» 

людей. В «Чайке» Нина Заречная говорит об этом с полной откровенностью: 

«… я отдала бы толпе всю свою жизнь, но сознавала бы, что счастье ее только 

в том, чтобы возвыситься до меня, и она возила бы меня на колеснице...» [Че-

хов 1974с: 13, 31]». Молодой ученый Коврин (рассказ «Черный монах»), окры-

ленный галлюцинациями, вдохновляющими его творческий труд, с радостью 

слушает речи своего несуществующего собеседника о праве быть выше толпы.

Но самую большую опасность Чехов видел в том, что представления о соб-

ственной элитарности способны порождать фанатическую узость мыслей и де-

яний, нетерпимость и агрессивность. Несчастная в своей личной жизни Зина-

ида Федоровна («Рассказ неизвестного человека») не способна превратиться 

в революционера-террориста. Но очень хорошо понимает этот тип «необыкно­

венного» человека, тяготеет к нему: «Смысл жизни только в одном – в борьбе. 

Наступить каблуком на подлую змеиную голову и чтобы она – крак! Вот 

в чем смысл. В этом одном, или же вовсе нет смысла» [Чехов 1974с: 8, 200]. 

Если для нее физическое уничтожение врага – только мечта, то фон Корен 

(«Дуэль») чувствует себя вполне готовым к расправе над инакомыслящими. 

Лидия Волчанинова («Дом с мезонином») сосредоточена на «служении 

ближним». Преданность идее ослепляет ее. И она губит любовь своей млад-

шей сестры, поскольку видит в ее избраннике своего идейного противника. 

Провинциальный доктор Львов («Иванов») тоже полагает, что убеждения 

дают ему право вмешиваться в чужую жизнь. Он – как говорят о нем другие ге-

рои пьесы – «…ходячая честность… Бездарная, безжалостная, честность» 

[Чехов 1974с: 12, 33]. 30

Честность, которую лелеет в себе Павел Иванович (рассказ «Гусев»), тоже сти-

мулирует его ощущение собственной «необыкновенности». «Я воплощенный 

протест. Вижу произвол – протестую, вижу ханжу и лицемера – проте­

стую, вижу торжествующую свинью – протестую...» [Чехов 1974с: 7, 333]. 

Даже перед смертью он пытается продолжать свое служение. Его последние сло-

ва – вопрос, обращенный к больному солдату: «Гусев, твой командир крал?» 

[Чехов 1974с: 7, 335]. Но униженных и оскорбленных, того же Гусева и всех дру-

гих, кого он своим протестом, кажется, как раз и должен был бы защищать, – 

именно их «необыкновенный» человек Павел Иванович искренне презирает. 

Гусев для него – «…бессмысленный человек» [Чехов 1974с: 7, 327].

Человеку, сосредоточенному на собственной «необыкновенности», в чехов-

ские времена еще только предстояло стать главным героем модернистской ли-

тературы. Чехов, заметивший появление этого человека, отнесся к нему, как 

видим, отрицательно. В нем он ощутил трагическое опустошение духа. И важ-

но подчеркнуть, что такое же понимание этого человеческого типа было свой-

ственно и Герману Мелвиллу. 

Как и Чехов, он ощутил в своих современниках тяготение к исключительности, 

стремление к «необыкновенности», подводящие личность к опасной грани экзи-

стенциального, духовного одиночества, к фанатичной узости мысли. Именно та-

кими, вполне «необыкновенными», предстают главные герои романа «Моби Дик» 

– молодой моряк Измаил, исполняющий роль повествователя, и тот, к кому при-

ковано его внимание, – искалеченный в схватке с Белым Китом капитан Ахаб. 

Основной текст романа «Моби Дик» открывается признаниями Измаила, 

в которых многие чеховские герои легко узнали бы собственные мысли и чув-

ства. «Зовите меня Измаил. Несколько лет назад – когда именно, неважно, 

– я обнаружил, что в кошельке у меня почти не осталось денег, а на земле не 

осталось ничего, что могло бы еще занимать меня, и тогда я решил сесть на 

корабль и поплавать немного, чтобы поглядеть на мир и с его водной сто­

роны» [Мелвилл 1962: 39]. Оригинал этого отрывка таков: «Call me Ishmael. 

Some years ago – never mind how long precisely – having little or no money in my 

purse, and nothing particular to interest me on shore, I thought I would sail about 

a little and see the watery part of the world» [Melville 2002: 18]. Примечательно, 

что Ю. Лисняк, переведший роман на украинский язык, в отличие от И. Берн-

штейн, автора русской версии, острее почувствовал близость Измаила к тому 

типу «необыкновенного» человека, с которым связаны и чеховские герои. В его 

переводе молодой моряк сетует не только на недостаток денег в своем кошель-

ке, но еще и на то, что на суше у него нет никакого «интересного дела» («ці-­

кавого діла» [Мелвілл 1984: 38]). Вот этому чеховские герои посочувствовали 

бы всей душой. Измаил – такой же, как они. Его духовные томления, мысли об 

«интересном деле», способном радикально изменить жизнь, – родовая приме-

та человека поры модернистских этических и эстетических исканий. 

Очень скоро Измаил находит того, на кого может равняться в своем тяготе-

нии к «необыкновенности». Это капитан Ахаб. Только обстоятельства морской, 

китобойной биографии отличают его от когорты чеховских героев, которые 31

Антон Чехов и Герман Мелвилл в «Большом времени»

в своем стремлении к «необыкновенности» избирают бескомпромиссное, фа-

натичное служение идее. Как и герои русского писателя, он презирает рутинное 

человеческое существование. В этом Ахаб напоминает Нину Заречную, кото-

рая убеждена, что «необыкновенного» человека обычные люди обязаны обо-

жествлять и возить на колеснице. Ахаб подчиняет команду «Пекода» своей 

абсолютной, деспотической власти. Лишает всех малейшего права думать, чув-

ствовать иначе, чем он, «необыкновенный» человек, посвятивший собственную 

жизнь и жизни всех своих подчиненных великому делу мести Белому Киту.

Собственную «необыкновенность» Ахаб ценит очень высоко. Озирая бес-

крайний простор океана, он произносит: «Древний, древний вид, и в то же 

время такой молодой… Все тот же! все тот же! и для Ноя, и для меня» 

[Мелвилл 1962: 796]. Равняться с Ноем, библейским патриархом, божьим из-

бранником, – это для Ахаба совершенно естественно. Стоит напомнить, что и 

у Чехова молодой ученый Коврин тоже ощущает себя божьим избранником.

В своей изначальной сущности сосредоточенность Ахаба на мести Белому 

Киту связана с добрыми, гуманистическими устремлениями. Кит для Ахаба – 

воплощение Мирового Зла, с которым необходимо бороться. Но Мелвилл по-

могает своим читателям уяснить, что добрые в своих истоках побуждения спо-

собны превращаться в свою полную противоположность: утверждать гордыню 

и фанатическую, узколобую преданность идее, которая приводит ее носителя 

к безумию и преступлению. 

Подчиняя команду «Пекода» силе своего гипнотического влияния, Ахаб до-

бивается от матросов клятвы: «Смерть Моби Дику! Пусть настигнет нас кара 

божия, если мы не настигнем и не убьем Моби Дика!» [Мелвилл 1962: 263]. 

Повествователь тоже среди тех, кто клянется: «Я, Измаил, был в этой коман­

де, в общем хоре летели к нему мои вопли… неутолимая вражда Ахаба стала 

моею» [Мелвилл 1962: 280]. «Необыкновенность», сила личности Ахаба запол-

няют пустоту души Измаила. Он приобщился к подлинно «интересному делу». 

И заметим, что Мелвилл не простил своему повествователю этого добро-

вольного подчинения власти Ахаба. И понятно почему: превратившись в еди-

номышленника своего капитана, Измаил утратил непредвзятость взгляда 

и мысли. В завершающих главах, посвященных трем фатальным попыткам 

уничтожить Белого Кита, в нарративе исчезает субъектность голоса Измаи-

ла. Мелвилл сам ведет повествование о гибели всей команды «Пекода», при-

несенной в жертву неутолимой, безумной страсти Ахаба. Чудесное стечение 

обстоятельств помогает уцелеть одному Измаилу. В эпилоге ему возвращено 

право завершить нарратив. 

Эпилог открывается эпиграфом из «Книги Иова»: «И спасся я один, чтобы 

возвестить тебе» [Мелвилл 1962: 809]. Что же возвещает он? Да лишь то, что 

он, Измаил, остался «сиротой». Этим признанием роман и завершается. Таков 

итог стремления к «интересному делу». Да и что другое может сказать тот, кто 

утратил все? Один из героев Чехова (рассказ «Скучная история»), выдающийся 

ученый, который когда-то имел, казалось бы, самое настоящее, подлинное пра-

во считать себя «необыкновенным», оказавшись в подобной ситуации, когда 32

все утрачено, загублено, тоже ничего не может сказать. Единственный близкий 

ему человек умоляет о помощи, просит объяснить, как жить в этом страшном 

и безжалостном мире, а он отвечает: «Ничего я не могу сказать тебе, Катя… 

не знаю… [Чехов 1974с: 7, 309]». Не знает – как не знает и «сирота» Измаил.

Но художники, создавшие этих своих героев, знали намного больше. Вери-

фикация этого знания – дело непростое. Оба мастера никогда не высказыва-

лись с прямолинейной однозначностью. Предпочитали язык намеков, содер-

жательные глубины подтекста. Поэтому попробуем прислушаться к подтексту. 

Кажется, в нем доминирует безысходная печаль. Все напрасно, все усилия ге-

роев и Чехова, и Мелвилла, и «необыкновенных», и всех остальных – все бес-

цельно… Но из текстуальной глубины все-таки поднимается, прорастает и нечто 

другое, с печалью несхожее. Основной текст «Кита» завершается изображением 

океана, поглотившего останки «Пекода»: «Птицы с криком закружили над зи­

яющим жерлом водоворота; угрюмый белый бурун ударил в его крутые сте­

ны; потом воронка сгладилась; и вот уже бесконечный саван моря снова ко­

лыхался кругом, как и пять тысяч лет тому назад» [Мелвилл 1962: 807]. 

Часть своих рассказов о «необыкновенных» людях Чехов тоже завершил морски-

ми пейзажами («Дуэль», «Гусев»). Вот один из них. К нему стоит присмотреться 

внимательнее, тут, как и у Мелвилла, речь идет о том, как океан поглощает остан-

ки человеческой жизни. Тонет зашитое в парусину тело солдата Гусева: «Пена 

покрывает его, и мгновение кажется он окутанным в кружева, но прошло 

это мгновение – и он быстро исчезает в волнах» [Чехов 1974с: 7, 338]». И даль-

ше – именно то, что ощущается как самое главное: «Небо становится нежно-

сиреневым. Глядя на это великолепное, очаровательное небо, океан сначала 

хмурится, но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные, страст­

ные, какие на человеческом языке и назвать трудно» [Чехов 1974с: 7, 339]. 

Человеческому языку, согласимся с Чеховым, не по силам вербально офор-

мить то, к чему приблизилось, прикоснулась художественная мысль. О чем 

говорит, в чем заверяет нас, читателей, этот необыкновенный, исполненный 

радости и страсти цвет океана в окончании чеховского рассказа? И на что 

намекают, какие смыслы таят завершающие роман Мелвилла слова о беско-

нечном саване моря, которое тысячелетиями пребывает в своем величии? Все 

мы чувствуем: тут речь о чем-то большем, гораздо более значительном, неже-

ли простое предупреждение об опасностях, подстерегающих одинокую в сво-

ей гордыне «необыкновенную» личность. Антон Чехов и Герман Мелвилл од-

ними из первых заметили и оценили этот человеческий тип. И сказали о нем 

именно то, что хотели сказать. Насколько поняли их современники? И на-

сколько понимаем мы, сегодняшние? Ответы на эти вопросы – дело будущего, 

которое, конечно же, непременно откроется в «большом времени». 

DELBANCO, A. (2005): Melville: His World and Work. NY. 

VINCENT, H. P. (1967): The Trying-Out of Moby-Dick. Carbondale. 

MELVILLE, HERMAN (2002): Moby Dick or White Whale. NY: W. W. Norton & Company, Inc.

МЕЛВИЛЛ, Г. (1962): Моби Дик или Белый Кит. М.

МЕЛВІЛЛ, Г. (1984): Мобі Дік, або Білий Кит. К. 

ЧЕХОВ, А.П. (1974–1983): Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. Ред. кол. Н. Ф. Бельчиков и др. Т.1–30. М.