АНТОН ЧЕХОВ И ГЕРМАН МЕЛВИЛЛ В «БОЛЬШОМ ВРЕМЕНИ»
M.Kalinichenko, Rivne, Ukraine
Немногочисленные попытки энтузиастов компаративистики отыскать па-
раллели между Чеховым и Мелвиллом все еще выглядят чем-то искусствен-
ным, едва не экзотическим. Например, Говард П. Винцент написал несколько
слов о том, что знаменитая фраза «Зовите меня Измаил» столь же много-
значна и символична, как и тот загадочный, издалека донесшийся звук, кото-
рый раздается во втором действии пьесы «Вишневый сад» [Говард П. Винцент
1967: 61]. В 2002 г., российский журнал «Октябрь» инициировал сравнение ро-
мана «Моби Дик» с книгой «Остров Сахалин» в аспекте геопоэтики. Резуль-
тат оказался скорее негативным. Роман Мелвилла признали произведением,
отразившим экспансионистскую устремленность Соединенных Штатов в бес-
крайние просторы Тихого Океана. А книгу Чехова сочли свидетельством не-
способности Российской империи выйти за пределы ее сухопутных границ.
Впечатление такое, что компаративистике не удается увидеть Чехова и Мел-
вилла в общем для них историко-литературном контексте.
Но этот контекст существует. Оба писателя оказали значительное влияние
на судьбы своих национальных литератур. Чехов – ведь помним слова его зна-
менитого современника? – «убивал» реализм и весьма преуспел в этом деле.
Его усилиями российская словесность вплотную приблизилась к черте, за ко-
торой открылось пространство идейных, стилевых новаций модернизма.
Мелвилл, при жизни забытый на родине, приобщился к радикальным переменам 28
в ее литературе только в двадцатом столетии. Но уж тогда, в 20–30 годы, спох-
ватились сразу все – и писатели, и критики. Всем стало ясно, что они не суме-
ли вовремя разглядеть грандиозное национальное достояние – собственного,
американского пророка, учителя модернизма, «американского Джойса» [Дел-
банко 2005: 7].
Получается, что в литературном процессе Чехов и Мелвилл – фигуры одно-
го масштаба, художники, делавшие одно, общее дело. И это обязывает компа-
ративистов взяться за работу. Горизонты открываются широкие.
Главным условием встречи культур и литератур М. Бахтин, как известно,
считал «участное» (т.е. в концептуальном поле его идей – диалогическое) вос-
приятие «другого». И литературная теория должна быть именно «участной»,
берущей на себя ответственность за возможность выхода в непрерывность су-
ществования культурной традиции, в «большое время», в котором каждый
смысл остается живым и действенным именно потому, что к его бытию приоб-
щается «другое» сознание.
Мы попытаемся прояснить, насколько близки Чехов и Мелвилл в художе-
ственном открытии того типа человека, в котором воплотилась одна из глав-
ных духовных коллизий модернизма. Это человек, превратившийся в раба
собственного «Я», утверждавший свое гордое одиночество в мире и – одновре-
менно – трагическую обреченность, экзистенциональную бесперспективность
такой самореализации. Этот духовный тип стал объектом теоретической реф-
лексии в книгах Ф. Ницше, А. Бергсона, З. Фрейда и вдохновил на переломе
девятнадцатого и двадцатого столетий многих художников.
Человека, которому предстояло стать доминирующим типом в эстетике мо-
дернизма, Чехов воспринимал в соотнесении со своими собственными эти-
ческими представлениями. В конце ноября 1888 года он убеждал А. С. Суво-
рина: «Вы и я любим обыкновенных людей, нас же любят за то, что видят
в нас необыкновенных… Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей.
Отсюда следует, что если завтра мы в глазах добрых знакомых покажем
ся обыкновенными смертными, то нас перестанут любить, а будут толь
ко сожалеть. А это скверно» [Чехов 1974п: 3, 78].
Чеховское понимание диалектики «обыкновенного» и «необыкновенного»
проявилось в этом суждении вполне определенно. Те, с кем он не соглашался
и кого с иронией называл «добрыми знакомыми», привыкли противопостав-
лять «обыкновенность» и «необыкновенность». Его собственные представле-
ния о человеке намного сложнее. Диалектика «обыкновенного» и «необыкно
венного» обусловлена у него представлениями о том, что выдающиеся духовные
качества личности обязывают к такому ее самоопределению, которое исключает
малейшую возможность противопоставления людям «обыкновенным».
Он с тревогой наблюдал за тем, что происходило в душах многих современ-
ников. Чехова настораживало не только их стремление ощутить себя «необык
новенными» людьми, возвыситься над серой толпой, но и желание непременно
преодолеть в себе то, что они были склонны считать собственной «обыкновенно
стью». Герои многих его произведений страдают именно от осознания своей по-29
Антон Чехов и Герман Мелвилл в «Большом времени»
груженности в невыносимо скучную, пошлую обыденность. Никитин в рассказе
«Учитель словесности» записывает в дневнике: «Где я, Боже мой? Меня окру
жает пошлость и пошлость. Скучные, ничтожные люди, горшочки со смета
ной, кувшины с молоком, тараканы, глупые женщины… Нет ничего страш
нее, оскорбительнее пошлости. Бежать отсюда, бежать сегодня же, иначе я
сойду с ума!» [Чехов 1974с: 8, 332]. Андрей Прозоров в пьесе «Три сестры» го-
ворит о том же: «…Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому
снится каждую ночь, что я профессор московского университета, знамени
тый ученый, которым гордится русская земля! [Чехов 1974с: 12, 141]».
Такие настроения пробуждают мучительные думы чеховских героев о «нео
быкновенной» жизни, исполненной высокого смысла. Но непростую диалекти-
ку «обыкновенного» и «необыкновенного» они, в отличие от самого Чехова, не
понимают. Не догадываются, что возможность духовного взлета личность спо-
собна обрести в самой себе, в собственной человеческой сущности. Они жаж-
дут вырваться из скорлупы бытия, которое презирают. Именно так думает учи-
тель Никитин: «Ему захотелось чего-нибудь такого, что захватило бы его до
забвения самого себя» [Чехов 1974с:, 8, 330]. Вера Кардина (рассказ «В родном
углу») тоже готова отдать собственную жизнь «… чему-нибудь такому, чтобы
быть интересным человеком, нравиться людям…» [Чехов 1974с: 9, 319–320].
Важно подчеркнуть, что в стремлении своих героев к «необыкновенной» жиз-
ни Чехов видел опасную («это скверно»), на его взгляд, составляющую. Они на-
чинают верить в собственное право возвыситься над массой «обыкновенных»
людей. В «Чайке» Нина Заречная говорит об этом с полной откровенностью:
«… я отдала бы толпе всю свою жизнь, но сознавала бы, что счастье ее только
в том, чтобы возвыситься до меня, и она возила бы меня на колеснице...» [Че-
хов 1974с: 13, 31]». Молодой ученый Коврин (рассказ «Черный монах»), окры-
ленный галлюцинациями, вдохновляющими его творческий труд, с радостью
слушает речи своего несуществующего собеседника о праве быть выше толпы.
Но самую большую опасность Чехов видел в том, что представления о соб-
ственной элитарности способны порождать фанатическую узость мыслей и де-
яний, нетерпимость и агрессивность. Несчастная в своей личной жизни Зина-
ида Федоровна («Рассказ неизвестного человека») не способна превратиться
в революционера-террориста. Но очень хорошо понимает этот тип «необыкно
венного» человека, тяготеет к нему: «Смысл жизни только в одном – в борьбе.
Наступить каблуком на подлую змеиную голову и чтобы она – крак! Вот
в чем смысл. В этом одном, или же вовсе нет смысла» [Чехов 1974с: 8, 200].
Если для нее физическое уничтожение врага – только мечта, то фон Корен
(«Дуэль») чувствует себя вполне готовым к расправе над инакомыслящими.
Лидия Волчанинова («Дом с мезонином») сосредоточена на «служении
ближним». Преданность идее ослепляет ее. И она губит любовь своей млад-
шей сестры, поскольку видит в ее избраннике своего идейного противника.
Провинциальный доктор Львов («Иванов») тоже полагает, что убеждения
дают ему право вмешиваться в чужую жизнь. Он – как говорят о нем другие ге-
рои пьесы – «…ходячая честность… Бездарная, безжалостная, честность»
[Чехов 1974с: 12, 33]. 30
Честность, которую лелеет в себе Павел Иванович (рассказ «Гусев»), тоже сти-
мулирует его ощущение собственной «необыкновенности». «Я воплощенный
протест. Вижу произвол – протестую, вижу ханжу и лицемера – проте
стую, вижу торжествующую свинью – протестую...» [Чехов 1974с: 7, 333].
Даже перед смертью он пытается продолжать свое служение. Его последние сло-
ва – вопрос, обращенный к больному солдату: «Гусев, твой командир крал?»
[Чехов 1974с: 7, 335]. Но униженных и оскорбленных, того же Гусева и всех дру-
гих, кого он своим протестом, кажется, как раз и должен был бы защищать, –
именно их «необыкновенный» человек Павел Иванович искренне презирает.
Гусев для него – «…бессмысленный человек» [Чехов 1974с: 7, 327].
Человеку, сосредоточенному на собственной «необыкновенности», в чехов-
ские времена еще только предстояло стать главным героем модернистской ли-
тературы. Чехов, заметивший появление этого человека, отнесся к нему, как
видим, отрицательно. В нем он ощутил трагическое опустошение духа. И важ-
но подчеркнуть, что такое же понимание этого человеческого типа было свой-
ственно и Герману Мелвиллу.
Как и Чехов, он ощутил в своих современниках тяготение к исключительности,
стремление к «необыкновенности», подводящие личность к опасной грани экзи-
стенциального, духовного одиночества, к фанатичной узости мысли. Именно та-
кими, вполне «необыкновенными», предстают главные герои романа «Моби Дик»
– молодой моряк Измаил, исполняющий роль повествователя, и тот, к кому при-
ковано его внимание, – искалеченный в схватке с Белым Китом капитан Ахаб.
Основной текст романа «Моби Дик» открывается признаниями Измаила,
в которых многие чеховские герои легко узнали бы собственные мысли и чув-
ства. «Зовите меня Измаил. Несколько лет назад – когда именно, неважно,
– я обнаружил, что в кошельке у меня почти не осталось денег, а на земле не
осталось ничего, что могло бы еще занимать меня, и тогда я решил сесть на
корабль и поплавать немного, чтобы поглядеть на мир и с его водной сто
роны» [Мелвилл 1962: 39]. Оригинал этого отрывка таков: «Call me Ishmael.
Some years ago – never mind how long precisely – having little or no money in my
purse, and nothing particular to interest me on shore, I thought I would sail about
a little and see the watery part of the world» [Melville 2002: 18]. Примечательно,
что Ю. Лисняк, переведший роман на украинский язык, в отличие от И. Берн-
штейн, автора русской версии, острее почувствовал близость Измаила к тому
типу «необыкновенного» человека, с которым связаны и чеховские герои. В его
переводе молодой моряк сетует не только на недостаток денег в своем кошель-
ке, но еще и на то, что на суше у него нет никакого «интересного дела» («ці-
кавого діла» [Мелвілл 1984: 38]). Вот этому чеховские герои посочувствовали
бы всей душой. Измаил – такой же, как они. Его духовные томления, мысли об
«интересном деле», способном радикально изменить жизнь, – родовая приме-
та человека поры модернистских этических и эстетических исканий.
Очень скоро Измаил находит того, на кого может равняться в своем тяготе-
нии к «необыкновенности». Это капитан Ахаб. Только обстоятельства морской,
китобойной биографии отличают его от когорты чеховских героев, которые 31
Антон Чехов и Герман Мелвилл в «Большом времени»
в своем стремлении к «необыкновенности» избирают бескомпромиссное, фа-
натичное служение идее. Как и герои русского писателя, он презирает рутинное
человеческое существование. В этом Ахаб напоминает Нину Заречную, кото-
рая убеждена, что «необыкновенного» человека обычные люди обязаны обо-
жествлять и возить на колеснице. Ахаб подчиняет команду «Пекода» своей
абсолютной, деспотической власти. Лишает всех малейшего права думать, чув-
ствовать иначе, чем он, «необыкновенный» человек, посвятивший собственную
жизнь и жизни всех своих подчиненных великому делу мести Белому Киту.
Собственную «необыкновенность» Ахаб ценит очень высоко. Озирая бес-
крайний простор океана, он произносит: «Древний, древний вид, и в то же
время такой молодой… Все тот же! все тот же! и для Ноя, и для меня»
[Мелвилл 1962: 796]. Равняться с Ноем, библейским патриархом, божьим из-
бранником, – это для Ахаба совершенно естественно. Стоит напомнить, что и
у Чехова молодой ученый Коврин тоже ощущает себя божьим избранником.
В своей изначальной сущности сосредоточенность Ахаба на мести Белому
Киту связана с добрыми, гуманистическими устремлениями. Кит для Ахаба –
воплощение Мирового Зла, с которым необходимо бороться. Но Мелвилл по-
могает своим читателям уяснить, что добрые в своих истоках побуждения спо-
собны превращаться в свою полную противоположность: утверждать гордыню
и фанатическую, узколобую преданность идее, которая приводит ее носителя
к безумию и преступлению.
Подчиняя команду «Пекода» силе своего гипнотического влияния, Ахаб до-
бивается от матросов клятвы: «Смерть Моби Дику! Пусть настигнет нас кара
божия, если мы не настигнем и не убьем Моби Дика!» [Мелвилл 1962: 263].
Повествователь тоже среди тех, кто клянется: «Я, Измаил, был в этой коман
де, в общем хоре летели к нему мои вопли… неутолимая вражда Ахаба стала
моею» [Мелвилл 1962: 280]. «Необыкновенность», сила личности Ахаба запол-
няют пустоту души Измаила. Он приобщился к подлинно «интересному делу».
И заметим, что Мелвилл не простил своему повествователю этого добро-
вольного подчинения власти Ахаба. И понятно почему: превратившись в еди-
номышленника своего капитана, Измаил утратил непредвзятость взгляда
и мысли. В завершающих главах, посвященных трем фатальным попыткам
уничтожить Белого Кита, в нарративе исчезает субъектность голоса Измаи-
ла. Мелвилл сам ведет повествование о гибели всей команды «Пекода», при-
несенной в жертву неутолимой, безумной страсти Ахаба. Чудесное стечение
обстоятельств помогает уцелеть одному Измаилу. В эпилоге ему возвращено
право завершить нарратив.
Эпилог открывается эпиграфом из «Книги Иова»: «И спасся я один, чтобы
возвестить тебе» [Мелвилл 1962: 809]. Что же возвещает он? Да лишь то, что
он, Измаил, остался «сиротой». Этим признанием роман и завершается. Таков
итог стремления к «интересному делу». Да и что другое может сказать тот, кто
утратил все? Один из героев Чехова (рассказ «Скучная история»), выдающийся
ученый, который когда-то имел, казалось бы, самое настоящее, подлинное пра-
во считать себя «необыкновенным», оказавшись в подобной ситуации, когда 32
все утрачено, загублено, тоже ничего не может сказать. Единственный близкий
ему человек умоляет о помощи, просит объяснить, как жить в этом страшном
и безжалостном мире, а он отвечает: «Ничего я не могу сказать тебе, Катя…
не знаю… [Чехов 1974с: 7, 309]». Не знает – как не знает и «сирота» Измаил.
Но художники, создавшие этих своих героев, знали намного больше. Вери-
фикация этого знания – дело непростое. Оба мастера никогда не высказыва-
лись с прямолинейной однозначностью. Предпочитали язык намеков, содер-
жательные глубины подтекста. Поэтому попробуем прислушаться к подтексту.
Кажется, в нем доминирует безысходная печаль. Все напрасно, все усилия ге-
роев и Чехова, и Мелвилла, и «необыкновенных», и всех остальных – все бес-
цельно… Но из текстуальной глубины все-таки поднимается, прорастает и нечто
другое, с печалью несхожее. Основной текст «Кита» завершается изображением
океана, поглотившего останки «Пекода»: «Птицы с криком закружили над зи
яющим жерлом водоворота; угрюмый белый бурун ударил в его крутые сте
ны; потом воронка сгладилась; и вот уже бесконечный саван моря снова ко
лыхался кругом, как и пять тысяч лет тому назад» [Мелвилл 1962: 807].
Часть своих рассказов о «необыкновенных» людях Чехов тоже завершил морски-
ми пейзажами («Дуэль», «Гусев»). Вот один из них. К нему стоит присмотреться
внимательнее, тут, как и у Мелвилла, речь идет о том, как океан поглощает остан-
ки человеческой жизни. Тонет зашитое в парусину тело солдата Гусева: «Пена
покрывает его, и мгновение кажется он окутанным в кружева, но прошло
это мгновение – и он быстро исчезает в волнах» [Чехов 1974с: 7, 338]». И даль-
ше – именно то, что ощущается как самое главное: «Небо становится нежно-
сиреневым. Глядя на это великолепное, очаровательное небо, океан сначала
хмурится, но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные, страст
ные, какие на человеческом языке и назвать трудно» [Чехов 1974с: 7, 339].
Человеческому языку, согласимся с Чеховым, не по силам вербально офор-
мить то, к чему приблизилось, прикоснулась художественная мысль. О чем
говорит, в чем заверяет нас, читателей, этот необыкновенный, исполненный
радости и страсти цвет океана в окончании чеховского рассказа? И на что
намекают, какие смыслы таят завершающие роман Мелвилла слова о беско-
нечном саване моря, которое тысячелетиями пребывает в своем величии? Все
мы чувствуем: тут речь о чем-то большем, гораздо более значительном, неже-
ли простое предупреждение об опасностях, подстерегающих одинокую в сво-
ей гордыне «необыкновенную» личность. Антон Чехов и Герман Мелвилл од-
ними из первых заметили и оценили этот человеческий тип. И сказали о нем
именно то, что хотели сказать. Насколько поняли их современники? И на-
сколько понимаем мы, сегодняшние? Ответы на эти вопросы – дело будущего,
которое, конечно же, непременно откроется в «большом времени».
DELBANCO, A. (2005): Melville: His World and Work. NY.
VINCENT, H. P. (1967): The Trying-Out of Moby-Dick. Carbondale.
MELVILLE, HERMAN (2002): Moby Dick or White Whale. NY: W. W. Norton & Company, Inc.
МЕЛВИЛЛ, Г. (1962): Моби Дик или Белый Кит. М.
МЕЛВІЛЛ, Г. (1984): Мобі Дік, або Білий Кит. К.
ЧЕХОВ, А.П. (1974–1983): Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. Ред. кол. Н. Ф. Бельчиков и др. Т.1–30. М.